Рождённые в шестидесятых...

Рождённые в шестидесятых...

25.08.2020 21:06

Рейтинг: 0,00 (0)

Поэт: ЛЕОНТЬЕВА СВЕТА

Серия стихов: Лирика

Светлана Геннадьевна Леонтьева член правления Союза писателей России, дипломант национальной премии "Золотое перо Руси", "Созвездие духовности", "Бриллиантовый Дюк", фестиваля "Интеллигентный сезон", лауреат премий "Уральские горы", "Лучшие строфы столетия", "Литературный глобус", главный редактор альманаха "Третья столица", автор 31 книги прозы и поэзии.


***
И будет снег. Его тугих рогож
не перечесть, путей не счесть холстинных.
И будет снег, пока ты не придёшь,
окутывать леса, дома, долины.

Всем хватит снега, лишь подставь ладонь
и вспомни за неспешным разговором,
как тонок слух, лишь только ветку тронь,
польются песни князя Святогора!

Там под землёй, в её пахучей мгле
под этим снегом в одиночку, в россыпь,
былинные среди глухих полей
богатырей лежат святые кости.

О, белый снег – во льды, канавы, грязь,
перед тобой, запорошив ресницы,
мне на колени так хотелось пасть
и, словно в храме истово молиться!
***
Шестидесятый год, как будто целый век.
Я – в валенках. Мне их на рынке прикупили,
с малиновым нутром – калоши. Просто блеск.
Огромный крепкий мир: дома, автомобили.

Шестидесятые, стальные – навсегда.
И не сломить меня ни вдоль, ни поперёк ли,
и правду этих лет не выдрать из хребта.
Материя моя, руда, мой мякиш сохлый.

Шестидесятые – ни вес, ни рост, ни бронь.
Шестидесятые, как принадлежность. Или,
как убеждения. Когда ладонь в ладонь.
Когда мы в космос, в небушко всходили.

Обманут? И пускай.
Обманываться рад
не только Пушкин был!
…Мне валенки купили.
И вот ведут меня в мой самый детский сад,
где двор, где политех, где полон мир идиллий.

Не надо воевать за этих и за тех.
Материален мир. Одна сырая масса.
Лепи нас – мы полны! – Бог, ангелы, генсек.
Вот горы, торный путь, вершины, солнце, трасса.

Шестидесятники – особый вид, подвид:
могли родиться в год двадцатый ли, тридцатый,
семидесятый ли. Двадцатый век слепит
не только зрение, а скорости орбит.
Люблю тебя мой год, люблю шестидесятый!
И он не пощадит. Но укрепит мой щит.
Мой панцирь. Не убьёт, а сделает сильнее!
Глядись в него ты впрок! Питайся им он – хлеб,
пускай затем сожгут алтарь его и хлев,
мечты, идеи.

Тот миф, восторг, масштаб от пятьдесят шестых
до шестьдесят восьмых, в сельмаге хлеб, баранки.
Лепили нас стык в стык,
а вышли руны-ранки.
И шрамы вдоль сердец. И «оттепель», как снег,
растаявший. Иду я – валенки в калошах
с малиновым нутром. И хорошо так мне.
И день хороший.

***
Постепенно, по капле входил бы мне в сердце рассвет,
города бы втекали твои, купола и мосты.
Да, я та, что ждала тебя множество, тысячи лет.
До себя. До рожденья. В ребре оставалась, где ты.

Мне казалось, я – то, что тебе было нужно сейчас.
И всегда. Помнишь, там, на Волхонке Московской есть храм?
Там такой золочёный, дубовый огромнейший Спас!
Мне казалось, и что ещё надобно, радостным, нам?

Мне казалось, казалось… наивная, как ни крути.
Говорила – не слышал. Звонила – вне доступа. Вне
абонента и зон, и углов. Лишь полсвета в горсти,
но уже обосененно. Листья кружат в тишине.

Слишком много придумала. Слишком высок постамент,
на который сама же тебя вознесла без хлопот,
целовала стопы. Но один не учла я момент.
Я не та, я не та. Ну, а ты, мой единственный – тот!

***
…И вот тогда мои прозрели пальцы!
Я так хотела выбраться из снов.
Как я смогла так крепко вмуроваться
в века иные, в камни городов?

В их всхлипы? Пеплы? Карфагены, Трои?
В до христианстве песнь пою Эллад!
Ищу себя везде: где травяное,
древесное моё, моё речное?
Земля земель? Начало. Фразы Ноя
я перечитываю: как они звучат.

Как не щадят, как попадают в прорезь
высоких гор, впадая в Арарат.
Всё, что моё: предметы, вещи, пояс.
Прозрели руки! Зрячим стал мой голос.
Земля моя прозрела, дом, мой сад.

Раздвину камни. Из груди – все плачи
я вырву с корнем. С горлом – все слова.
А это значит: руки, сердце – зрячи.
Что я жива!


***
…вышиваю, вот нить, вот рисунок, вот пяльцы.
Но вселенная крошится, бьётся, звеня.
Не довыносить мне тебя в снах радиаций,
как по Брайлю лишь воздухи трогать мне пальцем!
Ты был лучше бы всех, был бы лучше меня!

Только помню, там сквер был напротив больницы,
марлю, вату, пелёнки да Божьи десницы.
Я люблю тебя, сын, хоть ты не был рождён!
Этим злым, беспощадным был выжжен дождём
и врачебною глупостью. Но я кричала,
что всем Матерь младенцам с Христова начала.
Так себя ощущала я царственно, яро:
возрождала бы чревом младенцев чужих.
Их – убитых, сожжённых на поле ячменном,
на одесских голгофах, в плену фосфогенном.
А теперь лишь по Брайлю в ветрах костяных
я читаю послания – пишет мне космос,
апельсины, игрушки, дельфин, абрикосы.
У истории нет оправдания и
сослагательного наклонения. Рви,
хоть сама уревись в днях белёсых.

А сейчас мои пальцы слепые, как холод,
Я читаю наощупь…по Брайлю. День смолот.
И ничто не вернуть. Не скрепить оси спицей.
…Был бы лучшим из всех ты – биолог, филолог,
был романтиком иль игроком волейбола.
Мой любимый, родной…если бы смог родиться!


***
От сентябрьских птиц знобит в апреле.
Вот я в лес захожу, где когда-то кукушки
говорили со мной на моём акварельном,
на льняном языке! Кружева и коклюшки
были поводом плача и поводом песни.
Я слова, словно сети, над миром вздымала.
А сентябрьская птица – безкрыла, безвестна!
Полуптица она, полугриб – мох и плесень.
Все листы изжевала, и всё-то ей мало!
Хоть не в сердце, так в пятку – пята Ахиллеса!

Так цепляется старое, ветошь каркасов.
Ах, Алёшенька, братец ты наш, Карамазов!
Ах, Алёнушка, будет ли пьеса?
В самом чреве пореза – иди и повесься!
В этом мёртвом, сентябрьском узле,
хотя, впрочем,
вот он – Кесарь!

Брошу крошек ей горсть: греча, жмых да пшеница,
кину семечек сладких, кедровых орешек,
будешь клювом долбиться сентябрьская птица,
будет крик твой в ночи неутешен!


***
Да, там у всех у нас разностей было полно,
несовершенств. Затем, помните, в девяностых,
как раскрутили вширь старое веретено,
как раскрошили страну в кучу осколков острых.
Нет, я – не коммунист. Нет, я – не демократ.
Но мне безумно жаль. Нас. Что случилось с нами.
То, что попали мы зернами в грубый накат,
то, что нам нужно взойти в этой печи хлебами.
Но слишком жёсткий огонь. Но слишком огненный жар
на подгоревших полях, либо не масляно тесто.
Руки тяну, тяну, ой, как мне родину жаль!
Ту, что внутри меня. Ту, что вокруг повсеместно.
Там мы крылатее. Там чище, молебней, сильней.
Я не хочу, чтобы бывшей, я не хочу, чтоб погибшей.
Через препятствия к ней. Через столетия к ней.
Я – твой осколочек суши, хлебная крошка морей,
я – твой клочок распоследний этой целебной афиши!
***
Мимо иди! Мимо плачей голимых
тех, что в скале, ибо в месиво – солнце!
В месиво – сердце. Уж лучше повесься!
Ибо во мне ни слова, ни обиды,
а нынче кровь хлещет всей Атлантиды!

Я из её состою плазмоциды
да из разрядов я высоковольтных.
Даже, где мягко, там всё-таки колко,
даже, где слышно, там вовсе нет слуха,
Я – не спасение. Я – крепость духа.

О, ты бы мог прийти. Но все дороги
под воду, по меду, в полымь и в прогиб!
Мог бы прийти. Не придёшь, ибо – море
горлом во мне и во всём братском хоре,
море и в сердце моём, как в моторе,
море – в опоре.

А под его волновой синей складкой
боль Атлантиды под детской подкладкой.
Ты бы хотел, но пути нет, нет следа,
красной петлёй – атлантидово небо!

***
Не серчайте. Не плачьте в воронке событий,
не за грешную душу взываю, пою
лишь одно: «Да снимите, молю я, снимите
со креста вы Россию мою!»

***
Да, ты мог бы принять меня снова такою, как есть:
с неудачным замужеством, выжатой словно лимон,
с маникюром не сделанным, а на колготах – вот здесь
снова стрелка. Ещё от мытарств вечный стресс,
и распухшей от слёз (прячу щёки я под капюшон)!
И обид – триллион.
Я же в прошлом году от тебя уходила зимой.
И бросала вослед слово-камень. И слово-металл.
Слово-ствол. Слово-нож. Но ты снова, ты снова со мной.
Ты меня
очень ждал.
И опять принимаешь с железною болью в груди,
и со всеми надежами, всеми оценками правд.
Свою руку кладёшь мне в ладонь. Обнимаешь: «Входи!»
Говоришь. Иль молчишь, говоря: «Был не прав…»

***
Сожгите дудки: в топку, в печку их!
Порвите струны. Сердце с корневищем,
в котором жемчуг, в створках золотник.
Да ни костёр мне страшен, ни огнище!

Ни то, что люди – в круг: мастеровой,
банкетный, театральный, толмачёвый,
ни то, что дудки, вспыхнув, огневой
золой да пеплом на ладонях – чёрным,
а то, что я опустошусь, боюсь.
Коль я беременна всю жизнь одним искусством!
И не гожусь я на иное, кроме чувств!
Новья строки! Я состою из уст
и сердца состою я среброусто!

Гори, гори, моя ты самогудка,
и гусли, и жалейка, бубна брус,
я, как раскольник ныне возгорюсь,
лишённый от отчаянья рассудка!


***
Надо книги на полки вернуть! И до нас тоже книги!
И не надо их жечь, ибо пальцы и так все обуглены
от кошмаров и слёз! От вражды, нам навязанной, в тигель
нашей брошенной памяти!
Душно мне! Горестно! Туго мне!

Поклоняться тому, как учили нас предки. Крестильная
наша матушка Русь! Колыбельная Русь и родильная!
А не Киева-грусть! Князь Владимир наш Красное Солнышко,
покажи, как управить! И как снова стать нам всесильными.

Всем, кто родину нашу ворует, кто тащит фундаменты,
коль Союз наш разваленный в камни. Воруете камни вы!
Вам проклятье потомков и внуков всех наших и правнуков!
Всё равно правда выплывет: Божья святейшая ладанка!

Как леса вырубали и как продавали китайцам вы!
Всю Сибирь разорили за доллары американские!
Наши земли святые, для вас это лишь территории!
Переписывать хватить историю нашей истории!

***
Не себя я пестую. За других, мне дышащих
строчками расстрельными в сердце, в солнце, грудь…
Надо же, случилось так, что поэты лишние,
мускулами, мышцами их четверостишия,
крепкими обросшие, потеряли суть.
Кто же?
Где же?
Как же вас, кто читает? Бабушки?
Два библиотекаря да ещё друзья
близкие, преблизкие! О, сиротство страждущих!
Мы, как вымирающий вид, что жил зазря.
Нет. Нужны мы, в общем-то, графоманам. Или же,
чтоб на дни рождения пару-тройку строк.
Это, точно, надобно. Это, точно, выживет.
Я – охранной грамоткой в янтарей исток
выживаю
с мёртвыми,
выпитыми, с пеплами
от мостов, крушений ли в аномальных снах.
Мной ружьё заряжено в первом акте, слеплено
слепотою Баховской, ею зрю впотьмах!
Крах! Осколки рифмами мне в ладони, гвозди ли?
Швах! И без поэзии кончится восход.
Коль ружьё заряжено, пулями ли, розами
в третьем акте выстрелит. Всё равно убьёт.

***
Созерцания. Из девяностых

Давай отмотаем обратно, как было.
…Ты целишься. В грудь. Ни в висок, ни в затылок.
О, нет, ни ножом. Ни винтовкой. Ни танком.
Ты целишься словом: не цельным – подранком,
ни фразой, а малым ребёнком, младенцем.
Да ты сочинять разучилась всем сердцем!
Кричу тебе вновь через насты, заструги:
бери жизнь мою. Кровь. Бери всё, что хочешь
до этих родильных, крестильных сорочек,
до кожицы в цыпках, заплатках в цветочек.
Но нет. Я заказана нынче подруге…
Не страшно мне! Нет. Не угрюмо!
Порочно…
Мне душно. Мне воздуха нет!
Не в кольчуге,
не в латах я. Даже не в бронежилете.
Открыта. Разверста.
…ты деньги в конверте
считаешь.
О, нет, не случились, чтобы сбила машина,
я б тут же в больницу к тебе, мол, спасите!
О, нет, не предай тебя лучший мужчина.
Была бы тебе я – жилетка и китель,
фуфайка, платок, пенье крохи-пичуги!
…Сегодня меня заказали подруге!
***
Я, распятый, с тобой, где ты,
я с тобою, кто предан всуе,
пролетарий мой трудовой,
кто «ура» кричал, голосуя,
кто оставил на мостовой
своё мертвое тело косулье…
Кто – под танки.
Кто – под ружьё.
Мой народ, я с тобой, я со всеми.
Ты – последнее, ты своё
всё отдал, ты пролил своё семя
в русских женщин. Безбрежна судьба!
Но святей нет поруганных истин!
Горячее нет сорванных звёзд. И горба
нет прочнее и нет каменистей!

Я, как старая мать бесталанных детей
своих бедных, как вечная рана.
Неужели разденут нас всех до костей
в пользу срама?
И какому молиться теперь нам царю
Николаю? Лжедмитрию? Пану?
Коль к последнему тянутся сухарю.
А народ отдаёт со словами: дарю
с маком, пряный!
Трудовые мозоли на пальцах старух:
они шпалы таскали на шпалозаводе.
И распухшие ноги. И взгляд их потух.
О, прозренье слепых. Сотни – сотен.
Крик – молчавших.
Раскаявшихся Магдалин.
На плаву ты, а словно бы тонешь
всех услащенных. Видит ли вас Божий сын,
достаёт ли он с полки Златой свой кувшин,
шлёт ли помощь?

***
Да, что толку от близкого мне человека
оборону держать? Я люблю, как любила.
С неба тянется звёздно-прозрачное млеко,
бьют по правой – подставила левое веко,
руку, сердце, все кольца годичные спила.

Всё, всё, всё бей, круши, рви на мелкие части
наше дерево Иггдрасиль. Как же мне худо!
Кто поддержит мне небо моё? Молний краски?
Птиц моих улетающих вдаль беспробудно.

Никогда, ни за что я так не поступила б!
Я хочу говорить Иоанна Предтечи
высочайшим глаголом. Хочу ставить свечи
мотылькового пламени жёлтые жилы.
Я целую твой воздух. Слова твои злые
превращать я учусь в мотыльков среброкрылых
и переливать их учусь в золотые
неботканные слитки – твои все надрывы.